Итак, наша тема - Толкиен и политика, Толкиен и современность. Оговорюсь сразу: тех сведений по этой теме, которые можно почерпнуть из художественных произведений Толкиена, недостаточно для того, чтобы составить сколько-нибудь полную картину его политических убеждений. В процессе моего исследования я столкнулся с двумя интересными обстоятельствами: во-первых, невероятно важным источником искомой информации являются письма Толкиена; а во-вторых, в его произведениях много - и даже слишком много - таких намёков, значение которых Профессор не объясняет вообще нигде: ни в письмах, ни в черновиках, ни в книгах. Сейчас многие из наших соотечественников строят разные догадки на сей счет; но в этом вопросе надо быть крайне осторожным. Я постараюсь дать собственные объяснения некоторым таким намёкам - объяснения, которые зачастую мне самому кажется невероятными, но которые настойчиво лезут в голову. В чём я прав и в чём не прав - судить читателю.
Прежде чем обращаться непосредственно к политической теме, надо указать на принципиальное отношение Толкиена к политике и к власти как к таковой. Начну издалека: обратимся к процитированным в главе 3 словам Профессора: "В любом случае, весь этот материал главным образом касается Грехопадения, Смертности и Машины". О Грехопадении и Смертности уже было сказано достаточно, но причём тут Машина? - может недоуменно спросить читатель. А притом, что Машина для Толкиена стояла в одном ряду с Грехопадением и Смертностью как порождениями зла. Ненависть к любым машинам и механизмам органично присуща христианству; и недаром лучшие русские христианские мыслители, такие как Гоголь и Достоевский, Леонтьев и еп. Никанор, ужасались и проклинали железные дороги и телеграфы. Вновь обращусь к Шпенглеру, который посвятил этой теме заключительную главу своего "Заката Европы", которая так и называется - "Машина". (Вообще, я уже не раз привлекал идеи Шпенглера для более детального изучения мiровоззрения Толкиена; этой теме можно посвятить специальное исследование, что я предлагаю сделать всем желающим. Просто поразительно, насколько совпадали политические взгляды этих двух людей - и в то же время Толкиен и Шпенглер дали два принципиально разных ответа на вопрос, каким путём следует сопротивляться "новому мiровому порядку" в XX веке.)
Техника, машина с древнейших времен в сознании всех народов мiра была нераздельно связана с магией и колдовством. Кузнец всегда был самой мрачной и загадочной фигурой в обществе, кузнецы всегда составляли отдельную касту; в русском языке слова "ковать" и "коварство" неспроста являются однокоренными. "Техника предполагает в качестве условия дар чар и заклинания, - пишет Шпенглер. - Теоретик - это критичный провидец, техник - священнослужитель, изобретатель - это пророк"; "Образ современного волшебника: работник, стоящий у распределительного щита с его рубильниками и надписями и с помощью этого щита простым движением руки вызывающий к существованию колоссальные действия, не имея об их сущности ни малейшего понятия, - есть символ человеческой техники вообще... Тайна, однако, остаётся не менее гнетущей". Шпенглер открывает великую истину: страсть к изобретению диковинных машин присуща одной лишь западной, "фаустовской" цивилизации. Исконное христианство, Православие, ищет лишь молитву или философский камень для того, чтобы без труда получить желаемое (извечная русская мечта!); европеец ("героический, прометееевский" человек, по Шубарту) желает управлять природой - и это демоническое, сатанинское желание; Царь-Уголь и "земля трудящаяся" из гётевского "Фауста" - вот архетипы западного сознания. "Фаустовский изобретатель и первооткрыватель уникален в своём роде. Первозданная мощь его воли, светоносная сила его озарений, несокрушимая энергия его практического размышления должны показаться всякому, кто смотрит на них из чужих культур, чем-то жутким и непонятным, однако это заложено у нас в крови...". И это не слова Толкиена о Сауроне или Феаноре, это слова Шпенглера о западном человеке. Первые ростки такого мiроощущения в Европе относятся ещё к древнегерманскому периоду; но это были именно ростки, и из "северной теории мужества" могло, пожалуй, родиться и что-то другое. Но в итоге около 1000 года в Европе пробудилась именно фаустовская душа и фаустовская цивилизация; и то, что именно с этого периода Толкиен начинает сурово осуждать проявления этой цивилизации, отнюдь не случайность.
С 1000 года на Западе начинается "ведущийся с пристрастием допрос природы при помощи рычагов и винтов, результатом чего являются простирающиеся перед нашим взором равнины, уставленные фабричными трубами и копрами шахт, - продолжает Шпенглер. - Однако над всеми этими людьми нависает и подлинно фаустовская опасность того, что к этому приложил свою лапу чёрт, чтобы отвести их духовно на ту гору, где он пообещает им всё земное могущество. Это и означает мечта... о перпетуум мобиле, с помощью которого Бог лишился бы своего всемогущества [вспомним слова Толкиена о физических законах как неколебимых доказательствах всемогущества Эру! - М.М.]. То и дело они оказывались жертвой своего тщеславия: они вырывали у божества его тайны, чтобы самим стать Богом. Они подсматривали законы космического такта, чтобы его изнасиловать, и так они создали идею машины как малого космоса, повинующегося воле одного только человека [попытка "малого творца" стать тираном своего sub-creation, попытка безполезная, как это видно из истории с Аулэ и его гномами. - М.М.]. Однако тем самым они переступили ту незаметную границу, за которой на взгляд молитвенного благочестия прочих начинался грех, и потому они были обречены... Машина - от дьявола: подлинной верой это неизменно только так и воспринималось". Как мы вскоре увидим, эти слова можно отнести напрямую и к Толкиену, равно как и к великим русским мыслителям. Кстати, что касается русских, то Шпенглер счёл нужным подчеркнуть, что ни один неевропеец, будь то русский или китаец, араб или еврей, как хорошо бы он ни был знаком с европейскими механизмами, всегда в глубине души их отвергает. Шпенглер предсказывал: "Русский со страхом и ненавистью взирает на эту тиранию колёс, проводов и рельсов, и если сегодня и в ближайшем будущем он с такой неизбежностью мирится, то когда-нибудь он сотрет всё это из своей памяти и своего окружения и создаст вокруг себя совершенно другой мiр, к котором не будет ничего из этой дьявольской техники".
Но вернёмся к западной страсти к Машине. Шпенглер описывает безудержную фаустовскую гонку техники: теплоходы, за считанные дни огибающие земной шар, подземные туннели, переход от паровой машины и газовой турбины к авиации (а теперь и к космосу), небоскребы - эти вавилонские башни, постоянные соревнования и установление всё новых и новых рекордов. "И машины эти делаются всё более обезличенными по своему образу, становятся всё аскетичнее, мистичнее, эзотеричнее. Они опоясывают Землю безконечной тканью тонких сил, потоков и напряжений. Их тела становятся всё духовнее, всё безмолвнее. Эти колёса, цилиндры и рычаги больше не разговаривают. Всё самое важное прячется внутрь. Машина воспринималась как что-то дьявольское, и не напрасно. В глазах верующего человека она означает ниспровержение Бога". К двадцатому веку наступил тот момент, когда человек стал рабом машины, стал зависеть от неё, а человеческий труд стали измерять в лошадиных силах; инженер же стал жрецом машины и повелителем как рабочего, так и предпринимателя (появление в конце XX века фигуры фаустовского властелина Билла Гейтса, этого продолжателя дела Сесила Родса, было с поразительной точностью предсказано Шпенглером).
Но Шпенглер сделал и другое предсказание: он показал, что любая цивилизация в опредленный момент переходит от рационализма к так называемой "второй религиозности" (или, по выражению Тойнби - "преображению"), освещающей своим тусклым светом начинающийся период цезаризма и разложения цивилизации. Для Запада таким временем должны стать XX - XXI века - и вправду, термин "вторая религиозность" сейчас стал популярен для описания этого явления минувшего и наступившего веков, и мало кто вспоминает, что впервые это предсказал именно Шпенглер. И сейчас я вспомнил об этом явлении потому, что оно, по мнению автора "Заката Европы", может покончить с культом Машины: "Если предположить, что наиболее даровитые люди будущих поколений сочтут спасение души делом более важным, чем вся власть мiра сего, что под влиянием метафизики и мистики, приходящих сегодня на смену рационализму, именно духовную элиту, от которой всё и зависит... охватит всевозрастающее ощущение сатанизма машины, ничто не отсрочит конца этого великого спектакля, являющегося игрой ума, в которой руки могут лишь помогать". Эти слова полностью относятся и к такому представителю "второй религиозности" двадцатого века, каким был Толкиен.
К мiровоззрению Толкиена применимо всё то, что я только что говорил о сатанизме машины. Тем более что он наследовал солидной традиции английского консерватизма – критиковать катастрофические последствия промышленного переворота. Толкиен – прямой наследник луддитов и лейкистов, Коббета и Карлейля, Рёскина и Честертона. Машина, механизм для него - воплощение искусственности. А всё искусственное, всё, что не напрямую от Бога - то, по Толкиену, является грехом. Так, стремление искусственно продлить свою жизнь - грех (вспомним нуменорцев); Кольцо же - это механизм, продлевающий жизнь, и одновременно это грех: "Долгая жизнь или искусственное безсмертие (истинное безсмертие в Эа недостижимо) - главная приманка Саурона; малых оно превращает в голлумов, великих - в Кольцепризраков". Стремящиеся к такому безсмертию всё же добиваются его, но только через ад - живые короли превращаются в безсмертных призраков Тьмы - Назгулов. "Сгорать, но не сгореть - таково вечное горение", - говорил Флоренский, отмечая, что грешники в аду предоставлены самим себе, как они того и хотели; их самость умножается на их похоть, и это длится безконечно, и им нет никакого спасения, поскольку у них нет ни внутренних, ни внешних мотивов положить конец своему греху.
Толкиен всегда был в ужасе от современной техники, от "эры роботов, сочетающей сложность и изящество назначения с уродливостью и (часто) неполноценностью результатов". "Сегодня трудно вообразить, что можно увидеть что-либо не уродливое - если только оно не построено задолго до нас", - считал он. Как уже упоминалось в главе 2, он был в ужасе даже от граммофона (как Лосев был в ужасе от лампочек). Толкиен цитировал книгу великого историка, англичанина-католика Кристофера Доусона "Прогресс и религия": "Грубость и уродливость современной европейской жизни - признак биологической неприспособленности, неудовлетворённости или ошибочной реакции на окружающее". Пиджак и цилиндр - эти порождения викторианской Англии XIX века, распространившиеся по всему мiру - для Толкиена означали "жестокую ассирийскую красоту", которую необходимо уничтожить (ср. аналогичный призыв Шпенглера в «Пруссачестве и социализме»). Той же теме посвящена поэма Толкиена "Прогресс в городке Бимбл" (1931), живописующая загрязнение окружающей среды. В 1971 году он назвал Англию "загрязнённой страной, в которой всё большую долю населения составляют маньяки". В одном письме 1944 года Толкиен подробно описывает свой взгляд на технику, противопоставляя машины и sub-creation на всех уровнях: "В отличие от искусства, которое довольствуется тем, что создаёт новый, вторичный мiр в воображении, техника пытается претворить желание в жизнь и так создать некую могучую силу в этом мiре; а ведь на самом деле подлинного удовлетворения это ни за что не принесёт. Трудосберегающие машины лишь порождают труд ещё более тяжкий и нескончаемый. А к этому врожденному безсилию твари добавляется ещё и Грехопадение, в силу которого наши изобретения не только не исполняют наших желаний, нои приводят к новому, ещё более ужасному злу. Мы неизбежно приходим от Дедала и Икара к гигантской бомбе. Это не преимущество мудрости! Эта ужасная правда... так просто и так ужасающе представлена в наше время, с ещё худшей угрозой для будущего - всемiрной умственной болзенью, которую ощущает только меньшинство. Даже если люди когда-либо слышали легенды (а это становится всё реже), они не подозревают об их предзнаменованиях. Как может производитель мотоциклов назвать продукцию "мотоциклы Иксиона"! Иксиона, который был навеки привязан в аду к постоянно вращающемуся колесу!" (подчеркнуто мною). (Иксион - персонаж древнегреческих мифов; убил своего тестя, но был прощён Зевсом и взят на Олимп, где пытался домогаться любви Геры, за что был привязан к огненному колесу в Тартаре; Толкиен здесь выражает возмущение безсовестным использованием сатанинской символики в современной рекламе - явление, хорошо знакомое теперь и нам.)
Когда Кристофер Толкиен служил в ВВС Великобритании, отец писал ему: "Я боюсь, что авиация - это неразумная вещь сама по себе. Я бы с радостью пожелал, чтобы ты не имел дела ни с чем подобным. На самом деле это болезненное испытание для меня, что один из моих сыновей должен служить этому современному Молоху. Но эти пожелания тщетны, и я ясно понимаю, что твой долг - выполнять эту службу, насколько хватит твоих сил и способностей. В любом случае, это всего лишь разновидность брезгливости, возможно, как у человека, который любит мясо и почки, но не был связан с мясным делом. Поскольку война ведётся таким оружием и все принимают любые выгоды, какие им достаются (такие, как спасение своей шкуры и даже "победа"), это только уклонение от обсуждения особого ужаса авиации" (подчеркнуто мною). В другом месте Толкиен сетует на то, что письма сыну приходится посылать с помощью особого технического приспособления - аэрографа (письмо фотографировалось и доставлялось к месту назначения авиацией): "Военный аэроплан - настоящий злодей. И ничто не может исправить моё горе о том, что ты, мой возлюбленный, связан с ним. Мои чувства приблизительно такие, как у Фродо, если бы он обнаружил, что некоторые хоббиты учатся летать на птичках Назгулов "ради освобождения Шира"!". (В другом письме сыну Толкиен шутил в том же духе: "Я отпущу мордорским техническим новинкам некоторые из их грехов, если они быстро доставят его [т.е. письмо] к тебе!".)
Ещё в детстве Толкиен имел возможность наблюдать одновременно и фабрики большого города, и деревенскую жизнь - и сделал свой выбор, о котором он говорит и во "Властелине Колец", и в "Мифопоэйе" ("Не то же ль рай машинный обещать, что дважды совращённых совращать?"), и в эссе "О волшебных сказках", где он дал суровую отповедь тем критикам, которые обвиняли его в эскапизме (побеге от реальности): "Замечание, что автомобиль "живее" драконов или, скажем, кентавров, курьёзно, а что они "реальнее", скажем, лошади - просто патетический абсурд. Как реальна, как поразительно жива заводская труба по сравнению с вязом: бедная, устаревшая вещь, нематериальная мечта эскаписта!". (Последние слова заставляют вспомнить чиновников из "Листа кисти Ниггля".)
Отвергая обвинения в своем "бегстве от жизни", он писал: "В том, что заблуждающиеся любят называть реальной жизнью, Избавление или Бегство, очевидно, нередко очень полезно и может даже оказаться актом героизма. Без сомнения, мы имеем дело со случаем неверного употребления слова, а также с запутанным мышлением. Почему нужно презирать человека, который, оказавшись в тюрьме, пытается оттуда выбраться и вернуться домой? Или когда он не может сделать этого, но начинает думать и говорить о чем-то ещё, кроме решеток и тюремных стен? Мiр снаружи не перестает быть реальным, хотя пленник и не видит его. В этом случае критики неверно употребляли слово Избавление, и более того, они путают (и не всегда искренне), избавление пленника с побегом дезертира... Они не только смешивают бегство заключенного с дезертирством, но, как мне кажется, предпочтут уступчивость квислингов сопротивлению патриотов". Здесь мы ещё раз видим, что для Толкиена земной мiр был если и не тюрьмой, то тёмным лесом, в котором блуждала душа в поисках истинной - небесной - отчизны.
Продолжая отстаивать свою позицию, Толкиен указывал на то, что техника меняется слишком быстро, чтобы успевать отображать её, скажем, в своих книгах и что истинная красота вечна и неизменна: "Эскапист не так подчинен причудам мимолётной моды, как эти его оппоненты. Он не превращает вещи (которые, может быть, достаточно полезны, чтобы считать их плохими) в своих хозяев или своих богов, поклоняясь им как неизбежным, даже "непоколебимым". И его противники, столь легко презирающие его, не имеют гарантии, что он на этом остановится: он может собрать людей и пойти крушить лампы. Эскапизм имеет другое, более зловещее лицо: Противодействие". Возможно, Толкиен намекал здесь на движение луддистов, когда рабочие на рубеже XVIII - XIX веков в Англии - на родине промышленного переворота - уничтожали механизмы и не желали на них работать. Толкиен повторяет эту угрозу современному мiру. "Не так давно, - продолжает он, - я слышал, как один человек из Оксфорда заявлял, что они "приветствует" близость роботизированных фабрик массового производства и шум автомобильных пробок на дорогах, потому что они дают его университету "соприкосновение с настоящей жизнью"... Человечество живёт и работает в XX веке в мiре, который с опасной стремительностью скатывается к варваризации, и... невозможно надолго сохранить оазисы здравомыслия в этой пустыне безрассудства за простой оградой, без активных наступательных действий (интеллектуальных и практических)" (подчеркнуто мною).
В свете всего сказанного нетрудно представить, какой шок вызвало у Толкиена сообщение о ядерной бомбардировке Хиросимы: "Сегодняшние новости об атомных бомбах, - писал он 9 августа 1945 года, - столь ужасающи, что все ошеломлены. Совершенное безумие этих лунатических физиков - согласиться сделать такую работу для военных целей, тихо замышляя уничтожение всего мiра! Такие взрывчатые вещества в руках людей, притом что их моральное и интеллектуальное положение ухудшается, примерно столь же полезно, как дать огнестрельное оружие всем заключённым в тюрьме и сказать, что ты надеешься, что "это обезпечит мир"!" Толкиен был явно поражён тем, что его "Властелин Колец" оказался во многом пророческим - Война за Кольцо по жестокости сравнима со Второй мiровой (вспомним хотя бы, что орки использовали отрезанные головы пленников вместо снарядов): "Я не мог предвидеть, - признавался Толкиен, - что не успею ещё я закончить книгу, как мы вступим в тёмную эпоху, которая по технике пыточного дела и по искусству разрушения личности вполне сможет потягаться с Мордором и Кольцом и на практике столкнёт нас с проблемой превращения добрых и честных людей в предателей". "Я очень сожалею (некоторым образом), - писал с негодованием Профессор в 1952 году о поводу испытания британской атомбной бомбы, - что произвёл такой чудовищный [по объёму] роман в столь неблагоприятные дни... Мордор среди нас. И я с сожалением отмечаю, что недавно нарисованное вздымающееся облако [т.е. ядерный гриб], обозначило не падение Барад-Дура, но было произведено его союзниками - или, по крайней мере, лицами, решившими использовать Кольцо для своих собственных (конечно, прекраснейших!) целей" .
Итак, Толкиен считал использование механизмов даже в самых благих целях злом - иногда неизбежным, но всё-таки злом. Пример тому - Валар Аулэ, учитель гномов и нолдоров. Творения Феанора и его внука Келебримбора безусловно мудры и прекрасны, но... это всё равно зачитывается им как грех. "Нолдоры были, - писал Профессор, - на мой взгляд, не глупее и не испорченнее тех католиков, которые в наше время заняты разными видами исследований в области физики, результатами которых - пускай побочными - являются отравляющие газы и взрывчатые вещества". Создание любой машины исходит из "фаустовского" желания власти и переустройства мiра путем применения внешних, а не внутренних сил. Поэтому начало изготовления машин в Нуменоре является первым признаком начавшегося падения; поэтому во "Властелине Колец" мы видим два центра невиданной техники: Мордор и особенно Изенгард. "Когда Враг преуспевает, он всегда "естественно" занят Властью, Господством в чистом виде, почему я и называю его Властелином магии и машин; проблема в том, что это страшное зло может возникнуть и возникает из корня по видимости доброго, а именно из желания облагодетельствовать мiр и человечество быстро и в согласии с взглядами самого благодетеля", - писал Толкиен, приводя в качестве примера Саурона, изначальным мотивом деятельности которого было лишь украсить Средьземелье.
Здесь сливаются воедино понятия магии и машины. Толкиен вообще практически не различал их: и то, и другое являются способами искусственно вмешаться в Творение, нарушить привилегию Творца ради жажды власти: "Есть разные возможности для Грехопадения. Оно может стать собственническим, цепляясь к вещам, сделанным "сами по себе", когда sub-creator хочет быть властелином и Богом своего sub-creation. Он восстанет против законов Творца - особенно против смертности. Оба эти явления (по отдельности или вместе) приведут к жажде власти, чтобы сделать волю более быстрой и эффективной - и таким образом к Машине (или Магии). Под последним словом я понимаю всякое использование внешних планов или приспособлений (аппаратов) вместо развития врождённых внутренних сил или талантов - или даже использование этих талантов с испорченным побуждением к господству: чтобы разворотить мiр бульдозерами или подчинить чужую волю. Машина - наиболее очевидная современная форма, связанная с магией куда более тесно, чем обычно это признают" (подчеркнуто мною). И чудовищные агрегаты, и колдовство одинаково служат Саурону и Саруману в целях подчинения всего мiра - просто первые помогают преодолевать физические законы (унати), а вторые - нравственные заповеди (аксани); но и то и другое греховно. То и другое связано с поистине фаустовским "желанием Власти, желанием сделать действие собственной воли более эффективным". "Всякая сила - магическая, механическая ли - всегда работает по одному и тому же принципу, действует по одному и тому же итогу", - добавляет Толкиен. Магия в этом смысле слова противоположна религии в том смысле, что жрец старается соединиться с Богом, получить мистический опыт, в то время как маг, колдун лишь осуществляет чисто материальные желания, пытается командовать природой. Но тогда и вправду нет особенной разницы между заклинанием или сложным механизмом.
Пример такой магии, стоящей на грани техники - Палантиры. Верующим в Единого Бога разрешается лишь молить Его о даровании знамения и категорически запрещается пытаться узнать будущее самому, через ясновидящих и гадание. Палантиры - ясновидящие камни, изготовленные Феанором, которые можно было применять строго по назначению (как телевизор), но можно было и попробовать заглянуть через них в прошлое или будущее. Библейский запрет на любое гадание (кроме гадания на камнях урим и туммим, которые давно потеряны) объясняется тем, что сама по себе полученная от колдуна или гадалки информация вполне может оказаться правдой и в ней нет ничего греховного. Но эта информация получена через посредничество бесов - и потому обращающийся к гаданию хотя бы раз косвенно попадает под влияние темных сил, как воля Пиппина попала под влияние Саурона, стоило ему лишь раз заглянуть в Палантир. (Несчастный Феанор! Самые благие его творения неизменно обращались во зло...)
Впрочем, в свою концепцию "магии" Толкиен вносит ещё одну деталь, значительно усложняющую проблему. Речь идет о так называемом "эльфийском волшебстве". К сожалению, ни в русском, ни в английском языке нет подходящего слова для обозначения этого явления: слова "волшебник" (wizard), "волхв", "маг" означают, строго говоря, человека, обращающегося к помощи демонов с использованием заклинаний. (То же самое относится и к технике: инженер - жрец Машины, по Шпенглеру.) Но эльфам как расе изначально присущи некоторые врождённые способности, которых нет у людей. Пример тому - Зеркало Галадриэли, с помощью которого можно узреть прошлое и будущее. Галадриэль должна упрекнуть как Сэма, так и Боромира, для которых все подобные действия - "колдовство". На самом деле "эльфийское волшебство", так же как и "волшебство" Майаров (включая Гэндальфа) и Валаров не является греховным, потому что эльфы и ангелы - не люди и не прошли через грехопадение.
"Я полагаю, - писал Толкиен, - что между магией Саурона и эльфийским волшебством существовало скрытое различие... Обе стороны используют то и другое, но с разными мотивами. В высшей степени злое побуждение (в этой повести, так как она написана специально об этом) - это господство над свободной волей других. Действия Врага - это никоим образом не колдовской "обман", но "магия", которая производит реальные эффекты в физическом мiре. Но свою магию он использует, чтобы расчищать бульдозерами людей и вещи, а своё колдовство - чтобы разрушать и покорять. "Магия" же, которую используют (бережливо) эльфы и Гэндальф, производит реальные результаты (как огонь из мокрой вязанки хвороста) для особо благодетельных целей. Их "колдовские" действия всецело творческие и не имеют намерения обманывать: они никогда не обманывают эльфов (но могут обмануть или сбить с толку несознательных людей), так как эта разница для них столь же ясна, как для нас разница между выдумкой, живописью, скульптурой - и реальной жизнью, - отмечал Толкиен. - Враг или те, кто стал подобен ему, прибегают к "машинам" - с разрушительными и злыми действиями - потому что "маги", ставшие главным образом заинтересованными в использовании магии для собственной власти, будут делать так (и делают так). Основное побуждение к магии - довольно независимо от философских соображений о том, как именно это работает - это немедленность: скорость, сокращение труда, а также сокращение до минимума (или до исчезающей точки) промежутка между идеей или желанием и результатом или эффектом. Но магии может быть нелегко достичь; но, во всяком случае, если ты командуешь обильным рабским трудом или машинами (часто это то же самое, только скрытое), можно столь же быстро или достаточно быстро сворачивать горы, вырубать леса и строить пирамиды теми же способами. Конечно, тут приходит другой фактор, моральный или патологический: тираны теряют видение вещей, становятся жестокими и любят разгром, повреждение и осквернение как таковые".
Таким образом, в случае Галадриэли или Гэндальфа речь идет об их естественных способностях: "Разница с человеческой "магией" в том, что это не та сила, которую получают из преданий или с помощью заклинательных формул; это - врождённая сила, которой у людей нет и которой они стяжать не могут никакими заклинаниями". Люди вообще не должны даже пытаться произносить заклинания, используемые тем же Гэндальфом: для него это естественное призвание, для них это страшный грех. (Из людей лишь те, в чьих жилах течет эльфийская кровь, т.е. потомки Эарендила, имеют некоторые врождённые способности к предсказанию и целительству; таков Арагорн.) Вообще, подчёркивал Профессор, для этого явления лучше было бы придумать какой-то другой термин, не "магия" и не "волшебство". Но с какой целью Толкиен ввёл столь тонкую философскую концепцию в свой роман? Думается, он сделал это затем, чтобы показать на примере эльфов - которые в пределах книги являются особой расой, но с точки зрения самого автора представляют лишь творческую сторону настоящих людей - что до Грехопадения, во времена Адама, люди тоже, скорее всего, обладали теми способностями, которые теперь утрачены и могут быть использованы лишь при помощи бесов. Н.Локтева считает, что безсмертные, красивые и мудрые существа из сказок и мифов, включая и толкиеновских эльфов, отражают тоску падшего человека по времени до грехопадения (заметим, что и С.Н. Булгаков называл Адама "белым магом"). Поэтому нет ничего плохого в том, что эльфы - раса, придуманная Толкиеном, раса, не прошедшая через грехопадение - обладает такими способностями, которые не присущи людям. В свете толкиеновского акцента на "ветхозаветных праведников" обращение к этой теме является весьма логичным.
Каменкович и Каррик приводят по этому поводу уже цитированное мною мнение П.А.Флоренского (заметим, что сам подход Толкиена к данной проблеме является православным - ведь недаром Шпенглер всю византийско-арабскую культуру называл "магической" и говорил о близости к ней русской культуры): "До христианства тоже была религия. И тоже были "таинства"... Это в язычестве - естественное откровение, т.е. люди естественно сформулировали формальное восприятие того, что было позже коренным образом преобразовано в христианстве в результате сверхъестественного Божественного откровения, а не в результате общечеловеческих жизненных инстинктов. Это ли не магия тоже? Лишь разная духовная высота разделяет их - а ведь богословие признаёт естественное откровение наряду с Божественным. В то же время существует и так называемая "магия чёрная": И лишь часть того, что в этом смысле можно назвать "белой магией", соответствует христианству с его таинствами... У нас в христианстве, Православии, есть таинства, которые, по сути дела, заменили и раз и навсегда отменили старую языческую магию... Но эта "магия", так сказать, "белая магия", магия светлая, благодатная, христианская".
Однако всё же появление во "Властелине Колец" темы "двух магий", причём появление в форме весьма и весьма туманных намёков, принесло в итоге печальные плоды: многие читатели впали в соблазн и пожелали подражать "волшебству" Гэндальфа и Галадриэли (возможно даже, что нашлись и такие, кто вздумал подражать "магии" Саурона или Сарумана). Толкиен, правда, сделал всё, что мог - он показал запрет людям прибегать к магии на примере как Палантира, так и Кольца, и винить в подобных эксцессах следует читателей, а не автора. Впрочем, вновь обратимся к Кольцу - на этот раз в связи с тем, что оно олицетворяет Власть в чистом виде (между прочим, у древних римлян и германцев, равно как и в западной культуре вообще кольца всегда считались символами власти). Православный богослов XVI века Иоанн Вир на основании слов Апостола Павла: "Наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мiроправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной" (Еф.6:12), - считал, что Власть - одно из имён дьявола. Именно властью над мiром сим дьявол искушал Христа в пустыне. Толкиен думал точно так же: "Власть - зловещее слово во всех моих сказаниях, за исключением тех случаев, когда оно применяется к Валарам". Действительно, английское слово power, которое можно перевести и как "власть", и как "сила, мощь", носит в произведениях Толкиена явно зловещий оттенок (кроме тех случаев, когда относится к Валарам): имя Мелкор означает "мощный", синдаринское слово "балрог" (квенийское "valarauco") - "сильный демон". (Напротив, Том Бомбадил начисто лишен вообще какого-либо интереса к власти или "управлению" Божьим Творением. Он знает всё про всех, но "не собирается со своим знанием ничего делать", хотя и мог бы, отмечает Толкиен. Бомбадил сознательно отказывается от "магии и машин": он хозяин, а не повелитель.) Жажда Власти является первопричиной возникновения и магии, и машин.
Кольцо Власти, по Шиппи, иллюстрирует известное высказывание лорда Эктона (XIX век): "Власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно. Великие люди - почти всегда плохие люди". Как ни странно, но до Эктона эта мысль почти никому не приходила в голову: люди всегда говорили, что плохой человек у власти может натворить много бед, но никто не говорил, что изначально хороший человек, получив власть, может скатиться к злу. Благими намерениями вымощена дорога в ад - Толкиен подтверждает эту мысль на примере хотя бы того же Саурона. (Я слышал, что "древо познания" по-еврейски звучит так же, как "всевластье". Здесь, в гордыне и жажде власти - корень грехопадения.)
Толкиен пытался изучить механизм действия искушения властью, понять природу этого греха. Его постоянные рассуждения о желании sub-creator'а властвовать над своим sub-creation - примером чего является Феанор - тоже относятся к данной проблеме. Интересно в этом плане исследование Толкиеном сути отношений любого тирана к его подданным: "Чтобы использовать силу и могущество, их надо применить; чтобы они принесли какие-то плоды, их надо каким-то образом проявить, вывести вовне - а это в большей или меньшей степени неизбежно ведёт к тому, что они выходят из-под непосредственного контроля хозяина. Если человек желает "властвовать", он вынужден завести себе подданных, которые существуют отдельно от него. Но тогда и он начинает от них зависеть...". Эти слова можно применить как к живым подданным, так и к вещам, в которые тиран вкладывает свои силы - будь то Кольцо Саурона, с гибелью которого неизбежно погибал и он сам, или вся материя Арды и армии рабов, в которые вложил свою мощь Мелкор, в результате чего сам он стал слаб как личность и проиграл войну с Валарами.
Ещё одну истину Толкиен выделяет особо: невозможность победить зло с помощью другого зла, греха. Запрет применять Кольцо против Врага является безоговорочным требованием Гэндальфа и эльфов - и причиной гибели Боромира и Денетора. Толкиен указывал: "Гэндальф как Властелин Кольца оказался бы гораздо хуже Саурона. Он остался бы "праведным", но это была бы фарисейская праведность. Он по-прежнему утверждал бы, что, управляя мiром, преследует благую цель и благо своих подданных в согласии со своей мудростью (а его мудрость осталась бы огромной)... Таким образом, хотя Саурон и умножает зло, "добро", по крайней мере, легко отличить от этого зла. Гэндальф же сделал бы отвратительным самое добро, заставил бы его казаться злым". (Ниже пойдет речь о Гитлере, и эти слова можно в значительной степени отнести и к нему: в случае его победы за риторикой о свержении еврейской демократии и триумфе арийской расы скрывалась бы новая языческая тирания, ничем не лучше американской или советской.) Впрочем, Гэндальф был достаточно мудр, чтобы подавить в себе всякое желание власти - и потому безумием и мерзостью кажется после этих слов лозунг американских толкиенистов: "Гэндальфа в президенты".
