130 лет назад, 29 мая 1880 г., в Бланкенбурге родился один из самых загадочных мыслителей XX века Освальд Арнольд Готфрид Шпенглер. О нём написано достаточно много – и всё же слишком мало. Мало потому, что Шпенглер противоречив и многолик, а исследователи, как правило, склонны видеть только какую-нибудь одну его сторону.
О Шпенглере как мыслителе высказывались прямо противоположные суждения, и все – не без оснований. Его обычно причисляют к плеяде «консервативных революционеров» 20-х годов – но Стефан Бройер парадоксально заявляет, что Шпенглер лишь вдохновил Мёллера ван ден Брука, Юнгера, Шмитта и других, а сам отошёл в сторону. (Именно в первом томе «Заката Европы», написанном в 1917 году, впервые употреблено выражение «Третий рейх», а вовсе не у Брука, как обычно думают.) Общеизвестно, что всемирную историю Шпенглер описывал как совокупность девяти самостоятельных культур (влияющих друг на друга лишь внешне) и множества «неисторических народов». Но при этом часто забывают, что мыслитель предлагал и иные ракурсы, с которых можно взглянуть на исторический процесс. Общим местом стали рассуждения о том, что Шпенглер проповедовал «прусский социализм», и понимают это то ли как осуществление пророчеств Константина Леонтьева, то ли как смычку с национал-большевизмом Никиша. На самом же деле в «Пруссачестве и социализме», не говоря уже о «Годах решения», Шпенглер высказывает ряд экономических идей, которые иначе как социал-дарвинистскими или праволиберальными не назовёшь. Конечно, речь не об англосаксонском либерализме, который мыслитель считал гибельным для континентальной Европы, но всё-таки принцип частной собственности (в рамках орденских общин) нищий философ Шпенглер отстаивал прямо-таки с аристократическим фанатизмом.
Нам не хотелось бы говорить здесь подробно об историософии «Заката Европы». О ней написано достаточно. Интересующихся можно отослать к статьям С.С. Аверинцева, П.П. Гайденко, М.А. Емельянова-Лукьянчикова, И.И. Маханькова, А.И. Патрушева, А.Г. Румянцева, Т.Г. Румянцевой, А.М. Руткевича, К.А. Свасьяна, В.А. Сендерова, Г.И. Тавризяна, В.Л. Цымбурского. Укажем лишь на то, что мы считаем главным в его наследии. И это – не тексты сочинений, а сама его жизнь. Жизнь человека, который предпочитал жизнь любой отвлечённой системе, имел страсть продумывать всё до конца и не боялся самых крайних выводов. Нашего Константина Леонтьева называют «учителем смелости». В равной мере так можно сказать и об Освальде Шпенглере.
Шпенглер родился в католической Южной Германии – там же, где и подавляющее большинство великих немцев. Юность он провёл в основном в Западной Германии с её мощными университетскими центрами, а после 30 лет перебрался опять на юг, в Мюнхен. При всём этом был поклонником и певцом прусского духа, духа рыцарских орденов. Очередной парадокс – но парадоксальным в Шпенглере было всё. Глубоко чтивший христианские традиции и ни во что не верующий нигилист. Убеждённый милитарист, никогда не служивший в армии. Человек, никогда не занимавший официального поста и в то же время считавший государство и политику единственно достойными сферами жизни.
Корни этих противоречий уходят в детство. Мальчиком Шпенглер любил представлять, как он делит мир между государствами, перекраивает карту. Сёстры были в восторге от его рассказов. Кто знает, было ли наследством аристократической матери, которое победило мещанское начало отца? Так или иначе, но уже в молодые годы проявилась необыкновенная чувствительность Шпенглера к эстетике: он мог разрыдаться при виде некрасивого здания. Замечу, что для очень и очень многих консерваторов было характерно развитое эстетическое чувство, пусть и не всегда в таких крайних формах. Шпенглер часто терял сознание от головных болей и забывал собственный адрес. С каждым годом он всё больше разрывался на две части. В нём жили и боролись два начала, две стороны личности. Один Шпенглер всегда хотел любить людей, иметь семью и друзей, ходить в церковь и мирно философствовать; другой презирал людей вплоть до отвращения к ним, не хотел ни с кем разговаривать, выражал аристократическое, воинское презрение к религии и философии. Своими учителями он признавал только Гёте и Ницше, всегда возил их книги с собой – но в то же время втайне сравнивал себя с Платоном, чьи попытки создать идеальное государство провалились. Высмеивая философов за оторванность от полнокровной жизни и утопичность, Шпенглер сам был одним из них, и прекрасно это понимал.
Когда после диссертации о Гераклите и ряда никому не известных работ наступил период шестилетнего затворничества (1911–1917), закончившийся оглушительным успехом первого тома «Заката Европы», Шпенглер вновь был разочарован. Его имя стало известно всему миру, его носили на руках. Но, во-первых, он знал, что первый том – лишь прелюдия к другим его работам. А во-вторых, все обратили внимание на ошеломляющие таблицы сравнительного развития культур и на пророчество о неизбежном угасании Запада, о закате богов как неумолимом законе энтропии. Но суть первого тома заключалась не в этом. Эта книга была в первую очередь посвящена математике, физике и эстетике (и разве что молодой А.Ф. Лосев по достоинству оценил эти её стороны). Но речь шла и о том, что даже высшая математика может быть понятна всем при условии её пристального изучения, в то время как смысл истории постигается лишь вчувствованием, вживанием в её ткань, в её миф. И уже потому рассуждать об истории способны лишь единицы. А значит, нет ничего нелепее, чем брать таблицы Шпенглера и механически применять их ко всем странам и народам. Нужно чувствовать пульс жизни, её стиль и породу, как говорил мыслитель.
На самом деле именно во втором томе «Заката Европы» (1922) содержатся основные историософские идеи Шпенглера. Здесь же поставлены вопросы и о языке, и о значении религии, и – впервые столь последовательно – проведена критика либеральной демократии и предсказан переход к цезаризму. Во втором томе наиболее подробно говорится и о христианстве вообще, и о России, о предчувствии грядущей русской культуры. Современные исследователи справедливо указывают на недостаточное знание Шпенглером России (он значительно «омололодил» её), но в то же время нельзя не признать, что мыслитель (переосмысливая и радикализуя Достоевского) указал на ключевые особенности нашей культуры: любовь к большим равнинным пространствам вместо фаустовского стремления ввысь, «иоанновские» чаяния о всеобщем братстве и нутряную ненависть к чужеродной культуре. Шпенглер пророчил, что русские проснутся и – просто, наивно, без ненависти – взмахнут топором, разрушив всё западное, что наносилось на евразийские просторы веками… И это при всём том, что в последующие годы Шпенглер со страхом характеризовал СССР как наследника империи Чингисхана, ставя его в один ряд с пробуждающимися колониальными народами Азии и Африки.
После второго тома «Заката Европы», казалось бы, политические и социальные мотивы в сочинениях Шпенглера должны были преобладать. И действительно, статья «Пессимизм?» (1920), брошюра «Восстановление немецкого рейха» (1924), книги «Человек и техника» (1931) и «Годы решения» (1933) посвящены, прежде всего, проблемам вымирания европейского населения и грядущего соединения революции «четвёртого сословия» и восстания «цветных народов». Эти работы Шпенглера пронизаны духом кшатрийского аристократизма и глубочайшего презрения ко всем, кроме военной знати старой закалки и новых «цезарей», возвышающихся над бесформенными толпами. В отличие от «Заката Европы», он теперь открыто проповедовал избранность немногих и презрение к людям. Но не внешнюю, социально-политическую сторону своих писаний Шпенглер считал важнейшей. В 20-е годы он готовил наброски к сугубо философскому сочинению «Перво-вопросы» (изданы в 1965 году; на русский язык они не переведены, равно как и половина всех работ Шпенглера). В 30-е всё чаще в черновых материалах, в набросках по древнейшей истории и письмах мыслителя сквозят мысли о смысле человеческого существования.
Шпенглер, которого невозможно отнести к экзистенциалистам, в конечном счёте в решении вопроса о смысле жизни оказывался поразительно близок другому «консервативному революционеру» – Мартину Хайдеггеру: «Время удержать нельзя; нет никакого мудрого поворота, никакого умного отказа. Лишь мечтатели верят в выход. Оптимизм – это малодушие. Долгом стало терпеливое ожидание на утраченных позициях, без надежды, без спасения. Ожидание, как у того римского солдата, чьи кости нашли перед воротами Помпеи и который погиб, потому что при извержении Везувия его забыли отозвать. Такой честный конец – единственное, чего нельзя отнять у человека». Возможно, на кого-то рассуждения Шпенглера навеют беспросветный мрак и тоску. Им не мешало бы напомнить, что такое восточное православное мировоззрение.
Дело в том, что Шпенглер и Хайдеггер действительно были «пораженцами гуманизма» (Т. Манн) – они утратили рационалистическую веру в прогресс, не могли принять ценностей заметно деградировавшей и обмирщённой католической Церкви (Шпенглер писал, что апостолы не признали бы в современном западном христианстве своего учения). Оставался героический пессимизм, или «северное мужество» – стояние в истине, сражение с чудовищами ради мрачного сознания своей правоты без надежды на победу. И надо признать, что с русской православной точки зрения такое мироотношение является одним из наивысших. Православие здесь лишь добавляет, что после разрушения мира начнётся новый эон, и все несбывшиеся надежды получат новую жизнь. В остальном же Шпенглер безусловно прав – остановить всеобщее отступление, мировую энтропию, апостасию, никому не под силам. И лишь в точке Полуночи, чернее чёрной черни – возможно ослепительное возрождение, Великая Реставрация.
Но об этом Шпенглер не писал, хотя хотел. Хотел, когда втайне сочинял стихотворение о невозможности довериться другому человеку (найденное в архиве и переведённое К.А. Свасьяном). Хотел, когда писал пьесу об Иисусе с мусульманским подтекстом (не раз Шпенглер высказывал симпатии исламу, как, впрочем, и православию). Хотел, когда в «Закате Европы» страстно доказывал превосходство грубой политики, «мира фактов», над религией и философией, «миром истин», а на самом деле думал по-другому. И когда Шпенглер по-кантиански объявил, что между двумя мирами нет ничего общего, когда встречу Иисуса и Пилата он описал как столкновение этих двух мировоззрений, кшатрийского и брахманского – он разрывался напополам между этими двумя мирами. Отсюда и непреходящее значение наследия Шпенглера как для людей мысли, так и для людей действия.
Если говорить о философии истории Шпенглера, то самым важным явилось то, что он вернул в неё понятие судьбы, неотвратимого рока, которому человек, народ или государство противостоять не в силах: ducunt fata volentem, nolentem trahunt. Он был одним из немногих, кто ощущал неумолимую поступь судьбы и в своей собственной жизни; он пошёл ещё дальше и отождествил свою личную судьбу с мировой историей. На переломе между двумя мировыми войнами он не уставал повторять, что крушение мира предрешено, и вопрос лишь в том, кто возьмёт на себя смелость выступить орудием Провидения – Провидения, которое в произведениях Шпенглера оборачивается то кошмарным ликом Рока, то освежающим ветром Милости. Казалось бы, чего проще – не строить никаких иллюзий и просто мужественно встать навстречу Истории и стоять на своём месте даже до смерти. Однако поступили и до сих пор поступают так немногие – те, которым уже нечего терять в этой жизни, потому что они узрели иное, высшее благо. И среди них – тот, кто неизменно воспевал долг, волю к повиновению и героической смерти, тот, кто завершил последнее из опубликованных при жизни сочинений безжалостной констатацией: «Чей меч одержит теперь победу, тот и будет господином мира. Перед нами лежат кости для чудовищной игры. Кто же осмелится бросить их?».
